Материал: Дардыкина Наталья

14 октября, в среду

Ключевые слова к публикации:

анна ахматова поэт любовь

Все страсти и муки Анны Андреевны — в ее стихах. Автор книги “Ахматова: жизнь” Алла Марченко читает стихи, как пчела собирает медоносную пыльцу.

Вглядитесь в портрет молодой Анны на обложке книги: одухотворенное лицо обращено не к нам, сегодняшним. Она смотрит вдаль, куда нам нет доступа, но автор своеобразного романа совершила довольно смелый шаг — отправилась в долгое путешествие по направлению взгляда поэта, чтобы вблизи увидеть, соотнести возвышенно-чувственное, чем наполнены стихи, с житейскими обстоятельствами, встречами и разлуками, понять, в каком горниле накалялись, плавились настроения поэта, превращаясь в колдовские стихи. Провидческий дар Анны Андреевны отмечали все люди, знавшие ее лично, и не обидно, а скорее удивленно и восторженно называли ее колдуньей и ведьмой.

Гумилев

Авторы жизнеописаний чаще всего влюблены в своих героев, разделяют с ними их заблуждения, прощают им ошибки, оправдывают поступки. У Марченко жесткий исследовательский подход и крутой характер. Она судит о героине так, словно знает о ней больше, чем Анна говорила сама о себе. До высшей планки нравственного совершенства едва ли может подняться даже Великая Княгиня Русской Поэзии, так величали Ахматову итальянцы, вручая ей в 1964 году престижную премию Этна-Таормино.

Марченко откровенно восхищается юной Аней Горенко. Имея в отцовских генах следы греков, а “всего вернее, морских разбойников”, Аня сроднилась с морем, стала, по мнению автора, “сильной и смелой”. В этом признавалась сама Ахматова в разговоре с Чуковским, вроде бы не щадила себя, но явно любовалась своей молодой удалью: “Вы не представляете, каким уродцем я была в те годы… платье на голое тело, босая, я прыгала в море и уплывала часа на два”. Корней Иванович и в величавой Анне Андреевне всегда угадывал “…бесстрашную девчонку, которая в любую погоду с любого камня, с любого утеса готова была броситься в море навстречу всем ветрам и морям”. Жизнь щедро подбрасывала немало камней и бурь гордой “Деве Луны”. Так звал Анну Николай Гумилев.

Она шла наперекор судьбе, обжигаясь, сожалела и вновь искала бурю. Марченко сопоставила несметное множество свидетельств, воспоминаний, забытых писем и мало известных стихов. И в ее книге Серебряный век воистину засеребрился, заговорил изысканным языком современников, парнасцев, завсегдатаев “Бродячей собаки”. Виртуально ворвавшись в эту сумасбродную, неуправляемую богемную среду, где многое было позволено, Марченко черпала соблазнительные легенды и драгоценные факты о своей героине. Полунамеком, догадками описаны первые сердечные увлечения Ани. Наконец, и ее роман с Гумилевым

.

Николай Гумилев

О начале этой благословенной и очень странной любви Анна написала по-детски искренне: “Вот идут по аллее, так странно нежны,/ гимназист с гимназисткой,/ как Дафнис и Хлоя”. Это было так давно — в конце декабря 1903 года. Мне показалось, когда Марченко только начинала свой собственный роман с Ахматовой, у нее, возможно, не вызывала сердечного волнения романтическая поэзия Гумилева.

В пору молодости я и мои приятели тайно переписывали стихи поэта, расстрелянного в 1921 году. Мы бредили страстями путешественника в дальние страны. Он нам представлялся отважным и непобедимым: “Я конквистадор в панцире железном”. Нас потрясло предчувствие поэта своего трагического конца в стихотворении “Заблудившийся трамвай”. И мы взахлеб читали Гумилева наизусть.

По мере вхождения в его экзотический мир Марченко сочувственно следит за внезапными поступками очень закрытого человека. Его увлечение морем сказывалось во всем: “И как только у Гумилева появилась собственная комната, превратил ее в морское дно”. И Аню Горенко, вероятно, он воспринимал вначале как диковину, овладевшую его сознанием. Он несколько раз делал ей предложение стать его женой. Но она отвергала. Еще не любила. Еще не разглядела в нем будущего мужчину.

Его путешествия казались ей чем-то ненужным. “Какая Африка, когда столько горя? Стреляют, вешают, бросают бомбы… Путешествовать хорошо, если в душе — тишина”, — так Марченко передает капризное состояние Анны после отказа выйти за него замуж. И пытается понять ее колебания. Далее следует текст, убеждающий в том, что мгновение назад Анна ненавидела Николая: “Сопляк, начитавшийся Ницше! А сейчас ненавидела себя: черная, злая, вздорная. И если бы он обернулся. Он не обернулся”.

И все-таки не очень прояснено, почему она все-таки вышла, наконец, замуж за Гумилева. Счастье в молодой семье гостило недолго, даже после рождения сына Льва. При ссорах привезенные им из Африки подарки Анна с гневом возвращала. “И когда друг друга проклинали,/ В страсти, раскаленной добела,/ Оба мы еще не знали, / Что земля для двух людей мала”, — признается Анна позже. Изменами они наносили друг другу незаживающие раны.

В этом противостоянии они равны. В год расстрела Гумилев анализирует свою драму в стихотворении “Мои читатели”: “И когда женщина с прекрасным лицом,/ Единственно дорогим во всей Вселенной, /Скажет: я не люблю вас,/ Я учу их, как улыбнуться/ И уйти, и не возвращаться больше”. Он возвращался.

Модильяни

Поклонники ахматовского стиля жизни по-разному воспримут ее парижские вояжи и знакомство с молодым итальянским художником Амадео Модильяни. С оттенком сомнения и иронии Марченко так комментирует фрагменты ахматовского очерка “Амедео Модильяни”: “Впрочем, провалов в памяти в очерке не так много. Своеобразие его сюжета и хронологии объясняется не забывчивостью автора, а эстетической установкой на тайнопись”. Более серьезные сомнения Марченко выскажет по поводу переписки Моди и Анны в течение целой зимы. Да была ли она, эта переписка? И почему не сохранилась? — вопросы резонные. Что же их могло сблизить? Галереи и выставки, где якобы они пропадали вместе?

Амедео Модильяни

Сама возможность рассуждений Анны об изящном искусстве опровергается Марченко. Но отповедь грубовата по тону и содержанию, несколько высокомерна: “Даже спустя полвека, имея в своем распоряжении множество искусствоведческих исследований, Анна Андреевна не в состоянии сказать что-нибудь интересное или хотя бы внятное о тех работах, какие видела в его мастерской и на выставке в галерее в 1911 году”.

Ахматова не стремилась освоить язык искусствоведческих трактовок. Не ее стихия! По какому-то лирическому наитию Анна Андреевна в описании своего парижского приключения хотя бы мысленно побывала в желанной духовной близости с художником. Марченко, иронизируя над этой красивой легендой “непродвинутой в своих художественных предпочтениях” Ахматовой, рикошетом попадает в себя: не пристало автору обижать так откровенно свою героиню.

А дальше еще пикантнее! Марченко представляется невероятной и возможность интимной близости между Моди и Анной: “Не исключается, конечно, и банальный мужской интерес, но это наверняка лишь приправа, поскольку в чем в чем, а в этом (в красивых и опытных женщинах для необременительного секса) недостатка у него в те годы не было…” Опровергая суждения одного специалиста, доказывающего превосходство любимых женщин Амадео над юной мадам Гумилевой, она грудью встала на защиту Анны и нанесла ответный удар: “Зато у нее есть то, что у них не было и не могло быть”, и процитировала строфу Гумилева: “Так век за веком — скоро ли, Господь?/Под скальпелем природы и искусства/Кричит наш дух, изнемогает плоть,/Рождая орган для шестого чувства”.

Анна Ахматова. Рисунок Модильяни.

Блистательные и справедливые слова. Но Гумилев только просит Господа даровать это состояние. И молодая Анна не шестым чувством обратила на себя внимание итальянского художника, и он быстрой, явно гениальной рукой запечатлел ее как богиню, обитающую или на облаке или на утесе.

Когда Алла Марченко устает от сопоставления “умных чисел”, отбросив скучноватую дотошность исследователя, просто начинает сопереживать, отдаваться чувству гармонии, ее текст преображается. Глава “Кто ты — брат мой или любовник?” повествует о Георгии Чулкове, знаменитом литературном критике и деятеле, почти дьяволе в любовных приключениях. Юные поэтессы получали известность после амурных с ним встреч. Ахматова не отрицала свой интимный роман с Георгием Ивановичем. Он привез ее в обещанный Париж, но уже на правах только друга, опекуна таланта. И вновь, как и год назад, волшебно выступил из “розоватого парижского тумана” желанный образ. Почувствовав, что Модильяни нуждается в деньгах, она пригласила его к себе на завтрак. У этой главы блистательный финал. Ее “прошлогодний Антиной”, влюбленный в поэзию, в Верлена, был доверителен и нежен. Поистине эта сцена написана автором с душевным трепетом.

Взаимные измены и разрыв

При всех своих бесспорных достоинствах отважный Николай Степанович Гумилев не стал стеной, за которой может быть счастлива жена. Марченко цитирует детали его психологических портретов, нарисованных разными людьми. Вот свидетельство Надежды Лохвицкой, знаменитой Тэффи: “Гумилев держал себя просто. Он не был красив, немного косил, и это придавало его взгляду какую-то особую “сторожкость” дикой птицы. Он точно боялся, что сейчас кто-то его спугнет. С ним можно было хорошо и просто разговаривать”.

Портрет Гумилева в строках стихотворца Эрика Голлербаха получился пронзительнее: “Но в голосе, зловещем и хмельном, /В буддоподобных очертаньях лика/ Сокрытая тоска о неземном/ Глядит на нас растерянно и дико”. Как все поэты, он любил женщин, имел у них успех. И вот скандал: 20 октября 1913 года Ольга Высотская, “маленькая актрисуля из Мейерехольдовской труппы”, родила сына Ореста. У Льва Гумилева появился младший брат.

Успех Анны в литературном и светском мире стремительно нарастал. Но в парнасской “Башне” Георгия Иванова чувствовала себя дворняжкой. Марченко пишет: “На всякий случай Анна все-таки устроила Николаю сцену. Естественно, с привкусом дворняжки. А потом поедом себя грызла: “Зачем? Ведь знала: ничего не объяснит! Ни о чем не расскажет!” Его ответ — стихи: “Я счастье разбил с торжеством святотатца”.

Но и сама Анна всегда — “в стайке воздыхателей”. Один из них — Николай Недоброво, мужчина с фиалковыми глазами, женатый на супербогатой женщине. Он словно загипнотизировал ее — смотрел пристально, глаза в глаза… Ахматова почти не скрывала своих встреч с ним. А граф Зубов “присылал примадонне “Бродячей собаки” корзины роз, катал на “роллс-ройсе”, но любви ни большой, ни маленькой так и не получилось”.

Среди поклонников Ахматовой — и музыкант-модернист Артур Лурье. Марченко мастерски воспроизвела один эпизод в “Собаке”: “…к ее столику легко, красиво, ритмично двигался молодой леопард!.. Этот не прикасался, а двигался, крался и медленно раздевал ее глазами. Не наглыми, нет… Николай в ту ночь открыто уехал с Татьяной Адамович, по-дружески передоверил жену Лозинскому”. И вернулся домой “лишь к вечеру третьего дня, напряженный, готовый к атаке”. Анна ответила ударом на удар: “Лурье для этой игры соответствовал”.

Какие-то романы Ахматовой было чисто литературными. Она говорила, что “телесность” для нее — не всё, главное — “Души высокая свобода,/ Что дружбою наречена”.

Анна, высокая и очень гибкая, явилась однажды на репетицию литературной “бродячей труппы” в парижской юбке с разрезом до бедра и показала свой любимый змеиный номер, поражая смелой гибкостью. Эффект подкрепила стихами: “В комнате моей живет красивая,/ Медленная черная змея;/ Как и я, такая же ленивая/ И холодная, как я”. Гумилев тут же — наперекор! — прочел откровенное стихотворение о ней для всех: “Из логова змиева,/ Из города Киева…/” Марченко выстраивает свой текст в форме внутреннего монолога Анны: “Неужели не понял, что с этих нехороших, безлюбных стихов все и началось? Что ни в какой Париж она бы не поехала, если б не жгло, не саднило. Обнимешь — топорщится… И всё ей не можется… И хочет топиться”.

По-романному захватывающе Марченко повествует о Владимире Казимировиче Шилейко, будущем вторым законным мужем Ахматовой. Гумилев считал его гениальным. Неприкаянную Анну сумел расположить Шилейко не только чашечкой кофе в стужу: “Эротический гипноз (“проклятый хмель”) полегоньку улетучился, и она пришла в оторопь от того, что по глупости наделала, ибо ни разводиться с Гумилевым, ни сочетаться законным браком с Шилейко не собиралась, но он хитрец…”

А хитрец оказался ревнивым неврастеником. Ахматова рассказывала Лукницкому: “Он меня на ключ запирал, я второй нашла и к Ольге на Фонтанку убегала. Плакалась. Лурье возмутился — решил вырвать меня от Шилейко. Приехала карета “скорой помощи”, увезла Володю в больницу. Держали месяц. За этот месяц мы с ним и тряхнули стариной”. Лурье предложил перебраться к ним, они с Ольгой, хотя и разошлись, а вместе жили. Переехала”.

Марченко считает, что судьба отказала Анне Андреевне в любви. Но сама же с любопытством вслушивается в лукавые признания Анны: “Стихи, мол, требуют душевной свободы, а счастливая любовь — неволя. Сладкая неволя”. А сама так хотела этой любви!

Увлекательна история русского лондонца Бориса Анрепа. Ему великая Анна посвятила 30 стихотворений. О нем писала: “Ты солнце моих песнопений”. Целая житейская повесть связывала ее с Николаем Пуниным. Этот гражданский брак развивался и медленно угасал в квартире Пунина, где обитала его прежняя семья. Была у 48-летней Анны Андреевны “влюбленная дружба” с Владимиром Гаршиным, она называла его по-господски “помощный зверь”.

А что такое талант любви у поэта? Всю жизнь любить одного и страдать, рыдая и скорбя? Лирика Ахматовой и есть небесный дар восхищения и любви. Внезапно, как росчерк молнии, пусть на мгновенье, но этот сладкий миг превращен ею в бессмертный образ.

Словно вся прапамять в сознание

Раскаленною лавой текла,

Словно я свои же рыдания

Из чужих ладоней пила.

Вот оно — отрешение от суетного, от повседневного! Увы, испытываешь неловкость, встречая в текстах Марченко некий упрек Анне Андреевне в ее скаредности: при больших гонорарах не купила сыну квартиры, сама спала на продавленном диване… Когда поэту является “божественный глагол”, все это становится ненужным, отвлекающим, обременительным. Бог ей судья. За все свои грехи она платила жизнью.